snow ghosts // the huntedкак зверь подбитый ползу к алтарю, где покаяние совершить возможным будет. безумным судорожным шепотом в голове раздаются просьбы о прощении, признания собственных ошибок, не имеющие никакого значения в настоящий момент, когда их последствия настигают меня в лице рэя. обезображенном злостью и где-то словленным синяком, с залегающей искаженностью в каждой черте. на черных крыльях рэю кинку несут вести о соседских пересудах, грязные сплетни о громкой ссоре на тихих улочках, от которой в пору было бы трескаться плафонам фонарей. я впускаю его за порог непреднамеренно, невольно, будто всего лишь не умея препятствовать, пока он наступает на меня в своей пылающей алым пламенем ревности.
   ты клялась мне, что не трахаешься с ним.
   ты говорила, что это все блядские домыслы, мать твою.
   ты изменяешь мне с этим мудаком?
а я качаю головой упорно, пытаясь шепотом разорвать стальную цепь из обвинений, заведомо принятых в качестве единственной правды. бросаюсь на шею, как последняя слабовольная дура, готовая каяться в несуществующих грехах, замаливая их не перед тем; бесу только на руку грешность предельная, а передо мной никто иной, как бес во плоти. тени дьявольских плясок отражаются в мутных зрачках, покуда я заглядываю в глаза своему верному палачу, гребаному мучителю, судорожно пытаясь отсрочить день казни. я заверяю, что все это ложь гнусная и подлая, что я бы не стала, что я бы побоялась. и словно пошатывает это всепоглощающую ярость, заставляя заводить иную шарманку; рэй повторяет за мной: побоялась?
    ты боишься меня, блейз?
    я всего-лишь не хочу тебя ни с кем делить, блейз.
    ты моя, понимаешь? запомни, дура ты, ты моя.
и затылок смачно целует стену, когда в два шага сильные мужские руки прижимают меня к ней. сиплый голос клянется в вечной любви и распинается о своих собственных истинах, пока руки шарят по телу, заставляя вжиматься в стену сильнее. от рэя привычно несет перегаром вперемешку с дерьмовым излюбленным одеколоном, на который он никогда не скупился. а еще он не скупится на пьяные бредни в духе дешевых мыльных опер, где сыпятся ворохом мусора обещания сделать самой счастливой и показать блядские звезды, потому что ты же знаешь, детка, мне никто не нужен. ладони упираются ему в грудь, я уворачиваюсь от очередного поцелуя пересохших жестких губ, шепотом прося прекратить и сходить отоспаться, потому что на трезвую голову он в жизни бы не стал распинаться в подобной чуши; зато стал бы так же грубо сдавливать пальцами ребра, задирая подол домашней футболки. хуже всего - ощущать его прикосновения, когда в бесконтрольной и всепоглощающей тупой жажде перепихона рэй превращается в неотвратимо надвигающийся шторм. катаклизм вырывает с корнями деревья, сносит крыши и срывает бигборды, а рэймонд кинк срывает одежду, цепляясь зубами за лямку лифчика, хрипит мне что-то безумно пьяное в ухо, пока я слабо продолжаю пытаться вырваться, будто не замечая, как сопротивление верно выводит его из себя лишь сильнее, подводит к грани.
— пожалуйста, рэй, не надо, — непослушным голосом между бессвязного подернутого звериным желанием хрипа. — перестань.
и я опрометчиво дергаюсь, пытаюсь выскользнуть, добиваясь лишь замкнувшейся ловушки - он упирается руками в стену по обеим сторонам от меня, телом прижимаясь ближе, непреодолимей. тебе не нравится, babe? и он ухмыляется так, что я мысленно приписываю свое имя могильной плите. не будь упрямой, сладкая, отрабатывай свою дурь и фокусы, будь добра. и сильнее, настойчивее, жестче. я прикусываю все еще заживающую губу, когда пальцы почти до онемения сжимают предплечье, продолжая бессмысленной мантрой: рэй. пожалуйста. пожалуйста. рэй.

рэй. рэй. рэй. разумного в его черепной коробке, кажется, совсем не остается, когда он оттягивает за волосы, заставляя повернуться лицом. в какой-то момент боль перестает иметь свой центр, превращаясь в полноценную властительницу в теле, сплошь состоящем из обнаженного нерва. я с трудом втягиваю воздух, без надежды особой хрипло выдавливая `не здесь`, чтобы с удивлением и одновременно страхом обнаружить, что краткой просьбе он решает внять, уволакивая за собой в спальню.
такое ведь было не единожды. даже не дважды и не трижды я открывала дверь рэю, доползавшему до моего порога с единственной целью, которой он добивался хорошо, если добравшись до кровати, но случалось и не утруждая себя комфортабельностью. даже не дважды и не трижды я до жжения всматривалась в потолок, безразлично практически относясь к тяжести мужского тела, к острым болезненным вспышкам и лицезрению синяков по всему телу поутру. но сейчас отвращение желчью подступает к самому горлу, забирается под кожу ознобом, как если бы это все было не про меня и не обо мне. как если бы было внезапным унижением, которое я не в силах была стерпеть. да только определение `шлюха рэя кинка` слишком часто использовалось в обиходе, именно в нее меня и превращая, прикипая намертво; я всхлипываю, отползая дальше на подушках, как никогда ранее ненавидя себя за это. сцепляю зубы, когда он оставляет колючие поцелуи на шее, отворачиваюсь, чтобы взглядом наткнуться на лежащий на тумбочке телефон. я отчаянно отмахиваюсь от мыслей, распознавая в них чертовы суицидальные наклонности, но в голове слишком отчетливо звучат твои слова двухдневной давности, заставляющие в нынешнем внутри заходиться чуть ли не воем отчаяния. «я бы спас тебя, сделал бы все, о чем попросила».
    спаси меня, чарли.
хватает доли секунды, наполненной упорной попыткой не задумываться о том, что я делаю, чтобы дернуться, а после пространство разорвал вопль. ты укусила меня, сука!

ослабевающей хватки хватает, чтобы вырваться и метнуться до ванны, где щелчок замка сеет по себе гробовое затишье. холодок стелется по вымощенному плиткой полу, касается босых ступней, подобно ночному туману между могильных плит. я несколько раз успела мысленно проститься со всеми, уверовать в бога и разувериться сызнова, прежде, чем преодолела несколько несчастных метров до  мнимого убежища, щелкая тем самым замком. громкое слово для простой щеколды, которую можно вырвать вместе с шурупами, если попытаться, и я чувствую, как из сердцебиения выпадает пара важных ударов, ожидая, что это сейчас и произойдет: рэй навалится на дверь и снесет ее к чертовой матери. я жмусь к деревянной поверхности щекой, пытаясь расслышать что-либо из комнаты, но на барабанные перепонки давит тишина, которой я пользуюсь, чтобы едва дыша приняться набирать на чудом схваченном с тумбочки телефоне знакомый номер. вздрагиваю, чуть не промахиваясь, когда за дверью раздается грохот, будто кто-то валит на пол все, что плохо лежит, и сползаю на холодный пол, вцепившись в мобильник так, будто в нем кроется единственное мое спасение. в определенной мере так и есть, начинающие свой отсчет гудки в трубке определяют ритм пульса в висках, пока я прижимаю пальцы к дрожащим губам. спаси меня, чарли.
— pick up, pick up, pick up.
но бывшие надеждой гудки обращаются монотонным звоном поминального колокола. ты не берешь трубку и с каждым мгновением наспех возведенная внутри вера в малейший шанс избавления терпит полнейший крах, оставляя меня на холодном полу ванной мертвой хваткой цепляться за телефон и ждать, пока рэй снесет дверь с петель. я слышу свое имя вперемешку с проклятиями по ту сторону и крепко жмурюсь. слишком поздно приготовилась бросаться в ноги с просьбами сберечь.
   who will save me now?

trevor yuile // orphan black final themeвремя распадается на череду беззвучных вдохов и выдохов, не тревожащих симфонию разрушения на расстоянии одной запертой двери. дрожь заседает где-то в самих костях, дробит их, перемалывает в порошок, в пыль, которую можно развеять легким порывом даже воздуха, не ветра. того и гляди рассыплюсь, распадусь на мельчайшие составляющие, исполосованная страхом, будто лезвием, которое с каждым последующим мгновением, проведенным в ванной, впивается все глубже. страх ранит глубже всего? тогда все жизненно важные органы давно нашпигованы на ловко заточенные ножи, которые металлом холодят внутренности, заставляют заходиться той самой дрожью, с замиранием ожидая, когда грохот станет ближе. это грохочет катафалк по выщербленной дороге, не иначе.
я продолжаю сжимать в руках телефон даже после того, как повторные попытки дозвониться, достучаться с запоздалой мольбой о помощи были втоптаны в самую грязь безнадежности безответной цепочкой гудков. пытаюсь вцепиться в какое-то ощущение помимо унизительной паники, взрастить в себе обиду поминально-черными цветами зла, но лишь подбираюсь вплотную к выводу, что даже не могу тебя за это винить. весьма однозначно обозначил жирной точкой нашу точку невозврата, конечный пункт на несуществующей карте, от которого в разные стороны пролегать положено маршрутам, потому что в случае противном забредем в болото, в самые гиблые топи, в самые жаркие безводные пустыни, изнывая от жажды и не находя спасения сразу оба. it has to stop. казалось, я так ждала этих гребаных слов, так отчаянно добивалась от тебя этого поражения - чтобы оседлал свой байк и свалил в закат, не утруждая себя прощальным взмахом руки. так до чертиков стремилась вычеркнуть твое присутствие из окружающего мира, но так привыкла к твоему тупому сопротивлению, что слишком неожиданным оказалось внезапное заполучение желаемого. одним махом, как рассекающий воздух рывок гильотины, который пресек/отсек то, от чего избавиться пыталась слишком долго. и теперь я даже искусственно не могу в себе вывести обвинения для твоей недосягаемой персоны, которые могли бы лететь в тебя колкими фразами, жгучими упреками в том, что не оказался рядом, когда действительно был нужен; я не заслужила пожизненный абонемент на чудесное избавление от треклятых бед, которые и без того сопутствуют мне на каждом шагу, дающемся с трудом. свинцовые ноги едва передвигаю, пробираясь дальше по своей кривой дорожке. в пору теперь упиваться долгожданным одиночеством, которое зажмет мне холодной ладонью рот, когда стану заходиться криками, едва расплата за опрометчивую попытку спастись настигнет меня, снося дверь с петель.
   а вот это то, что я заслужила.
   получите, распишитесь.

кусаю тыльную сторону ладони, когда по ту сторону моей хлипкой, чисто символической оборонительной системы в виде куска дерева рассеивается тишина. сквозь слишком громкий шум крови в ушах едва различаю шаги, запускающие обратный отсчет до конца. неосознанно начинаю дышать им в такт, на девятом выдохе запинаясь, когда вместо очередного близкого шага раздается стук в дверь. одним кулаком с размаха и я чувствую, как деревянная поверхность готова отозваться треском, поэтому спешно отползаю от двери, пока не разлетелась щепками, как осколками боевого снаряда. просьба открыть звучит настоящим приказом, велением, не терпящим возражений, но я отмалчиваюсь, в этом безмолвии растрачивая последние шансы на милость, просто потому, что не могу заставить себя добровольно податься навстречу рэю, в кулаках сжимающему отмщение за попытку сбежать. но ему полагается по закону жанра настичь меня в любом случае, поэтому я жмурюсь сильнее, вздрагивая от сотрясающих дверь ударов вперемешку с руганью, пока та не раздается слишком чисто и ясно, беспрепятственно. я встречаюсь с рэем взглядом, когда он вваливается в тесную ванную, почти вполшага ее пересекая, чтобы вцепиться в плечи стальной хваткой проржавелого капкана. он повторяет звучавшее ранее: ты укусила меня, сука! и нависает лавиной, готовой обрушиться то ли грязью в мой адрес словесной, то ли хлесткими ударами, которые сызнова пометят то, что ему принадлежит. но ничто из этого не успевает меня настигнуть, когда рэй замечает в руках телефон, отбирая его, несмотря на судорожно сжимаемые пальцы. отступает на шаг, одной рукой удерживая у себя в плену, когда я дергаюсь в нелепой попытке вернуть мобильник, думая лишь о том, что будет, когда он увидит последний набранный номер. но размышлять об этом нечего - будущее ближайшее уже итак скалится мне прямо в лицо, искажается, как каждая черточка ублюдского лица рэя кинка, когда в несколько секунд до него все доходит. шипением с потрескавшихся губ срывается желчное "шлюха" и телефон отправляется в полет до стены, а я сжимаюсь, будто разлетающиеся его части кусками свинца готовы впиться в тело. дыхание рэя на щеке жаром, тем самым огнем, который кипятит котлы в адовых гротах, а я сцепляю зубы, слушая его бесплодные попытки сформулировать достигшее апогея.
   ты... ты...
он встряхивает меня и выпускает из рук, так, что равновесие теряя, я цепляюсь за край ванны, с бессвязным перестуком сердца в груди провожая рэя взглядом. на какую-то безумную долю секунды я позволяю себе подумать, что он уходит, оставляет меня единолично разлагаться в разгромленных запятнанных унижением комнатах, но я слышу, как он смачно матерится в коридоре на этаже. бездумно добираюсь на негнущихся ногах до раковины, чтобы держа руки под холодной водой замереть, не в силах с собой справиться. меня пробивает озноб и мучительная неспособность заплакать стягивает в горле ком. я снова закрываю глаза, пальцами сжимая края умывальника, считая мысленно до десяти. в черепушке пульсирует раковой опухолью пустота; абсолютное ничего вместо предположений и чаяний, я с выпадающими из порядка ударами сердца ожидаю неизвестности, которая в равной мере может чернеть небытием от какого-нибудь лихого удара головой о стену и рассеиваться временной отсрочкой казни, если, совсем одоленный градусами в крови, рэй свалится с ног, погружаясь в пьяный бредовый сон. но когда я внезапно слышу его хриплое дыхание за спиной, понимая, что упустила момент возвращения, внутренности скручивает жгутом.
я оборачиваюсь, вдыхая резче, когда поясницей ударяюсь ощутимо о край умывальника. в руках у рэя найденная где-то бутылка виски, уже початая и разлившая в его зрачках сызнова помутнение. он склоняется близко-близко, обдавая в который раз тошнотворным запахом, выдавливает из себя что-то о предательстве и просраном доверии, говорит, что съездил бы мне по личику, не будь оно таким хорошеньким.
   yes, such a pretty face.
   and such a...
   such a slut.
грубые пальцы смыкаются на шее. я с трудом сглатываю, одними губами прося не делать этого. не знаю точно, чего именно: рэй медлит, не позволяя угадать дальнейшие действия, отпивает с горла внушительный глоток, сжимая пальцы еще сильнее, так, что у меня начинают слезиться глаза. размытая картинка дополняется темными пятнами, а костяшки рук, впивающихся в умывальник, белеют. легкие жжет касанием добела раскаленного клейма, когда недостаток воздуха начинает подбираться к своему пределу, подталкивая вырываться; но рэй держит крепко, прижимает всем делом, не давая дернуться, когда я едва различимо сиплю: пожалуйста.
и следом его хриплый пьяный шепот, срывающийся на последнем слове почти на рык: such a pretty slut!
я рывком отхватываю себе кислорода, когда чувство пальцев на шее пропадает, чтобы через мгновение распрощаться с ним в бесконтрольном крике, когда в нескольких сантиметрах от головы о зеркало разбивается бутылка, обдавая крошевом из стекла и брызгами пойла рэя. а он не сдвигается ни на дюйм, зарывается носом в промокшие от виски волосы, в мыслях моих нарекая себя безумцем. я заключаю для себя, что рэймонд кинк совсем слетел с катушек, и в тот же миг подписываю себе смертельный приговор - теперь никакие инстинкты самосохранения не удержат рэя от безрассудств, теперь на главных ролях у рэя кинка в пьяном потерянном разуме лишь злоба и жестокость, багровыми зарницами озаряющая все агрессия. чистый яд, который я начинаю пригублять, когда он снова тянет за волосы, заставляя смотреть в глаза.
   и я смыкаю веки, противясь.
   я почти перестаю чувствовать мертвую хватку блядских пальцев.
   а потом вдруг перестаю чувствовать ее на самом деле.

как удар под дых, выбивающий так недостающий мгновениями назад воздух из легких. ты кажешься мне галлюцинацией, порождением удушья и смазанного восприятия, совершенно нереальным. но голос твой так четко раздается в голове, до звона, до глухоты. хрипом безотчетным срывается твое имя, в следующую секунду повторяемое почти на грани крика, когда доходит окончательно до сознания происходящее. сердце клокочет где-то в самой глотке, пока я до рези в глазах вглядываюсь в твою до боли знакомую фигуру, которую успела причислить к вещам, которые больше никогда не увижу, если ночь эта обретет самый пагубный поворот для меня. вдолбила в голову себе намертво уже невозможность такого расклада, искоренила надежду, чтобы проще было смириться, и теперь сквозь это неверие с титаническим трудом пробивается реальность, в которой костяшки в кровь сбиваются и в столкновении ярость и гнев порождают сплошные вспышки боли.
— чарли! — в считанные мгновения бросаюсь к тебе, чтобы вцепиться пальцами в плечи. слетевший с катушек рэймонд кинк являет собой нечто в разы опаснее, чем на трезвую голову и я, заходясь в еще более безумном страхе, стремлюсь уже не себя уберечь. — не надо, чарли, просто оставь его!
но в своем стремлении выместить злобу все непреклонны. я отступаю под натиском безудержной агрессии, сдобренной грубой силой, которая заставляет одежду пятнаться алым, а пространство пронзать шипением болезненным. в какой-то момент чаша весов пошатывается слишком резко, прокручивая под ребрами один из ножей неподдельного ужаса. долю секунды я наблюдаю за тем, как кулак рэя кинка заставляет тебя согнуться пополам, чтобы мгновением позже без должных раздумий кинуться опрокинутой тумбочке, где среди прочего перевернутого хлама кроется беспроигрышный билет к избавлению.
время распадается на череду судорожных вдохов и выдохов, слишком быстрой вязью приближающих мгновения, о которых я не успеваю подумать.
it has to stop.

olafur arnalds // brotsjórтвоя собственная смерть случается не с тобой, она случается со всеми вокруг тебя. ты не можешь после ощутить ее тяжести. оценить по шкале от одного до десяти, так ли это страшно и больно, как ты боялся. не можешь шепнуть кому-то на ухо ответ на вопрос, извечно назойливо мельтешащий в голове: есть ли что-то после этого? твоя собственная смерть не может пробраться в тебя, ведь тебя уже попросту нет. но она может тронуть душу черным своим касанием через других. я чувствую будто, как она тянет костлявую руку, желая сжать в своей необратимой хватке внутренности, а я подаюсь навстречу, почти с готовностью заглядывая в ее смутно знакомые глаза; я помню ее шепот, помню холод, по полу стелющийся, будто это было вчера; такие встречи не забываются, не истлевают в памяти спустя года и десятилетия, становясь неотделимой частью. ее почти приветливое рукопожатие вгрызается в ладонь холодом рукояти пистолета, когда негнущиеся немеющие пальцы смыкаются на ней. с подачи мэтта этот простой, но весьма действенный способ отвадить беду завелся в доме еще целую вечность назад; но, как очевидно, беду не отвадил. в немой жажде спасения я не обращалась к нему, даже с целью всего-лишь припугнуть, надавить на так ранее ярко выраженный в рэе кинке инстинкт самосохранения, предпочитая продолжать затянувшийся сеанс селфхарма и не дергаться. но у всего бывает предел, ты не находишь? казалось, почти на нем балансировала уже слишком долго, в полушаге, в одном вдохе от того, чтобы с губ сорвался, наконец, протест. но такая важная последняя капля все еще не являлась, удерживая меня в этом гадком почти, муча сильнее, чем если бы я была запредельно далеко от того, чтобы быть сытой по горло. или чтобы таким был ты. и твое, и мое почти сегодня сорвется, канет в лету, превращаясь в окончательность и бесповоротность. твой абсолют - разбитыми костяшками и хрустом ребер, болезненным надрывным хрипом на грани с рычанием сквозь сцепленные зубы. под самую кожу забирается каждый твой сиплый вдох, раздающийся набатом, и я сильнее цепляюсь за наш с тобой билет в одну сторону к спасению. обратного не будет, как ни захочется после замаливать грехи собственные, обращать решения вспять, потому что сил внутренних не хватает на то, чтобы выдержать бремя подобное. но между этой ношей и иной, которая может обрушиться на плечи выпущенным из рук титанов небом, я без колебаний выбираю ее. распахиваю грудную клетку, впуская туда хозяйку новую в черном балахоне, которая вместо знакомой становится заклятым другом. закадычным врагом. единственно верным вариантом. на выдохе почти беззвучно и почти неосознанно срывается в который раз твое имя, не как порыв внимание привлечь, скорее, как молитва, как единое дарованное мне мною же самой прощение.

собери мысленно воедино все малейшие причины, оправдывающие собственные действия. по самым темным, полузабытым уголкам выскобли, выищи себе заранее прощение за то, что приговором проносится в сознании, оставляя высеченный свой след на внутренней стороне черепной коробки. кровь в ушах шумит так громко, будто сердце гоняет ее за всю оставшуюся жизнь вперед, боясь, что продлится она считанные мгновения. однако на уме кончина не собственная, хотя бешеный перестук пульса и готов вот-вот сорваться на загробную тишь. сегодняшняя дата станет выбитой вечностью на могильной плите, только если надгробия кто-либо будет удостоен; но мы подкидываем монету, затаив дыхание ожидая, кому выпадет встреча с праотцами. или просто отцами, так иронично у каждого покоящимися давным-давно. или только я ожидаю? за блеск монеты принимаю отблеск тусклый пуль в обойме, решая в судорожной погоне за твоим спасением послать к чертям фортуну, прибирая к рукам все козыри, обращающиеся единым оружием. от тяжести пистолета ноют кисти в первое же мгновение - в довесок куску металла идет непомерный груз греха, который в равной степени готов очернить душу и уберечь ее.
собери мысленно воедино все малейшие причины, оправдывающие собственные действия. он заслужил это, и пока в мире правосудие продолжает самосуду проигрывать, почему невозможным представляется свою лепту внести в триумф последнего? он заслужил это. он пополам сгибается, пятнает кровью ковер и стену, на которую опирается в попытке на ногах выпрямиться. и он все еще страдает недостаточно, чтобы это искупило все долги, имеющиеся на счету у его сомнительно существующей совести. он подтверждает это вновь сжимающимися дрожащими кулаками, болезненным рывком в твою сторону, не замечая меня вовсе, когда визуальной целью становится его висок. я будто вижу эту злобу, что клокочет в самых поджилках, придает через призму адреналина силы; ярость берсерка, готовую обрушиться на тебя сызнова.
  ты бы убил, чтобы спасти жизнь?
  веруя в то, что только пуля станет избавлением.

— рэй! — и он оборачивается, наконец, замечая меня, простецкой грубой заточкой вонзается между третьим и четвертым ребром. взгляд у рэя кинка никогда не отличался глубиной или вместительностью - на одну жалкую эмоцию там наскребалось пространства с трудом, и все на поверхности, на водяной глади мутной радужки, без шанса поразить безвозвратно или пробраться куда-то в подкорки. и только сейчас, в этот момент, он пронзал рентгеновским лучом, просвечивая каждую косточку, оставляя совершенно беззащитной. распитая с выпивкой ненависть пропитала его до внутренностей, въелась, вжилась, и теперь торчала иглами из глаз его и острия доставали до взора любого, кто посмеет на него взглянуть. и я была этим любым. я была обнаженным нервом, в который впивались эти иглы, в страхе беспомощности перед ними заставляя взводить курок. какая-то доля секунды, четверть мгновения растянутая настолько, что могла бы вмещать в себе целые года, пока что-то с оглушительным грохотом обрушивается внутри; разве ты не слышишь, чарли? смотришь на меня в довесок ко взгляду кинка, но разве не можешь слышать этот безошибочно узнаваемый звук полнейшего краха? в разделенной нами реальности он воплощается звуком выстрела, раздирающим барабанные перепонки, рассекающим пространство и, как итог, плоть. рэй кинк дергается, прежде чем жалкий кусок свинца вгрызается в тело, дробя кость, рассеиваясь багровыми брызгами, а я оступаюсь под силой отдачи. и перестаю слышать что-либо, кроме симфонии внутренней разрухи.
  ты бы убил, чтобы спасти жизнь?
  зная, что свою собственную променяешь ту самую на пулю.

— oh my god, — и вновь, не веруя, упоминаю бога в хриплом шепоте невольном. мертвая хватка на стволе обращается слабым сжатием немощных рук и стук, с которым он падает на пол, кажется, даже громче выстрела раздается в гулкой тишине комнаты, где даже дыхания не слышно ничьего. будто мы с тобой оказались заживо погребены вместе с ним, оградились от признаков жизни частоколом, объявляя загробное существование невозможным. но сердце по-прежнему выстукивает рваный ритм внутри, почти болезненный. пульс застревает где-то в висках. я с трудом заставляю себя посмотреть на тебя, чьи черты теперь помечены багровыми отпечатками чужой смерти. чувствуешь ее прикосновение? холодящее все внутри, выворачивающее наизнанку. колкие мурашки впиваются куда-то под лопатки, становясь единственным реальным ощущением, тогда как все тело отказывает мне в контроле, превращая в безвольную куклу под гнетом реальности. встреча с полом болью кусает колени, сорванным вдохом перехватывает горло.

ciara // paint it blackзажмурься покрепче, стирая из виду тошнотворные картины, и слушай. вслушивайся. ощущай. вокруг все тихо и, закрыв глаза, ты сам можешь решить: все замерло ли в настороженной тиши или в полудреме блаженной.
ты скучаешь по спокойствию, чарли? по умиротворению, прохладными слегка руками ласковыми развязывающему тугие узлы и сложные переплетения внутренние, комки мышц напряженных. сплетения мыслей диких и больных. даже не болезненных; они не только несут в себе импульсы боли по телу разлетающиеся, они сами по себе будто искалеченные, испещренные язвами. больные. прокаженные.
знаешь, так ведь можно и про нас сказать тоже. вернее, мы сами о себе так думаем. создается впечатление порой, будто мне ведомы мысли в твоей голове засевшие прочно и помыслы, ощущения, как если бы я имела возможность на основании схожести их обнаружить. смежности. натыкаясь на что-то точно так же во мне ноющее, безошибочно угадать, что вот оно, вот тот дубль, что и в тебе есть. отражение зеркальное. поэтому я знаю, что именно мы думаем так о себе, поскольку, в первую очередь, думаю так я. значит, вероятно, найдется копия и в пределах твоего сознания. и все же о себе скажу.
зараза неявная во сто крат неоспоримо хуже той же чумы, что наружу лезет и демонстрируется. избегается, уничтожается извне. прокаженных изолируют и спасаются от них бегством разумно, отдавая короткие распоряжения на изведение радикальными необратимыми методами. костры жгутся, языки пламени пробираются в щели и растворяют тебя, выжигают, превращая в безвредный мертвый пепел_прах. спасают от тебя мир окружающий. с нашей неизлечимостью тайной же у мира шансов на спасение нет, только если сами себя запрем, закроем, изолируем, отгородим. жертвенные мы с тобой получаемся, верно? благие смертники. путем самосжигания избавляем реальность от пятен черных и невыводимых, нами образованных. нам кажется тоже, что и от этого, - от гнили внутренней какой-то и к жизни безвольности, - как и от чумы лекарств нет.
стопроцентных, по крайней мере. максимум шестьдесят процентов на исцеление, а мы извечно попадаем в несчастливые сорок.
вскоре вовсе болезнь не воспринимает никакие влияния псевдо-лечебные извне, лишь разрастаясь внутри и крепчая, заявляя права на все более объемную территорию в сознании в первую очередь. она в каждом уголке, в каждой складке, за каждым поворотом. между наслоений из воспоминаний и посреди полузабытых известных нам когда-то лиц. мертвых лиц, как раз таких, как лицо рэя кинка.

безжизненная темнота заглядывает мне прямо в душу из неподвижных остекленевших зрачков широко распахнутых, будто в удивлении, глаз. нашептывает сипло и почти угрожающе: you killed him, you killed him. и я сама, не отдавая себе в этом отчета, неразборчиво бормочу, сдавливая руки в кулаки так, что ногти на ладони оставляют красные следы-полумесяцы: — i killed him.
и без того очевидная кошмарная правда вгрызается в горло судорожными вдохами, тихими хрипами, слишком слабыми, чтобы иметь право зваться рыданиями. на них я оказываюсь неспособна, будто отчасти страдая от атрофии ощущений, пока, наконец, реальности не подбирается ко мне вплотную, дышит колкостью в затылок самый. я нахожу себя в итоге в чертовом настоящем моменте, обретаю в сознании четкую картинку, посылающую холодок ужаса между лопаток. в завершенной, абсолютной беспомощности обращаю взгляд к тебе, чтобы обнаружить такой же изломленный, истерзанный силуэт в легкой завесе дыма. запах курева и более насыщенный смрад крови впивается в обоняние, вызывая рвотный позыв и скручивая спазмом внутренности, но я лишь прижимаю свободную дрожащую руку к губам. вторая все еще намертво сковывает орудие убийства, холодный металл без серийного номера, способный посеять смерть. свинцовые зерна заставляют нас пожинать плоды, и я боюсь выпустить пистолет из рук, будто от этого может стать еще хуже. да только может ли? есть ли более глубокие заводи чем те, в которых тонем мы сейчас? скребем самое дно, сокрытое сумраком. покрытое старой знакомой заразой, будто налетом или плесенью. она пробирается к центру всего, к собственному `я` в эпицентр, отравляя и нанося поражение, превращающее состояние в самое критическое из возможных. сея отвращение к самому себе.
   ты тоже себя не любишь, чарли?
   читай: ненавидишь.
тошнота как перманент, потому что в отличии от многих внешних вещей ее вызывающих, от себя-то ты никуда не денешься. ты повсеместно с внутренним себя непринятием, со своими прокаженными мыслями и ядовитыми чувствами, что по венам пускают токсичные потоки, зациклено возвращающиеся снова и снова к сердцу, запускаемые новым ударом упрямым. удивительно, как оно все еще стучит, несмотря на столько отходов внутренних.
и хуже всего от того, что мы с тобой не дураки ведь вовсе. от того, что понимаем все и осознаем. мы ясно видим, в чем кроется вся чернь и боль и, на удивление, дальше с этим живем. просыпаемся по утрам; пьем что покрепче, приправляя планомерным прожиганием легких десятком сигарет; мыслим, рассыпаемся в бессмысленных словах; с людьми сталкиваемся, ощущая острый укол страха, что болезнь передается воздушно-капельным.
друг с другом сталкиваемся.
укол еще болезненнее; наверное, это и не укол уже вовсе, это полноценное лезвие плоское, заточенное с двух сторон, входит в тело под ребрами. перо, как говорят. нож для убийств. нож, который я сегодня сжимаю судорожно влажной, взмокшей ладонью, тогда как твоя ложится поверху, пресекая дрожь.

это чувство реально. я ощущаю твои пальцы, когда ты избавляешь меня от холода металла, вынимая из рук пистолет, так легко расправляясь с закоченевшей мертвой хваткой. дрожь становится чем-то надрывным, лихорадочным, пробирает до самых костей, насквозь пронизывая полнейшим осознанием. я силюсь ответить на твой взгляд с несуществующей стойкостью. с канувшей в лету смелостью. ты просишь меня об этом и я стараюсь, правда, скребу по самым темным уголкам в поисках сил для этого, но потерпаю от очередного провала, который предписан мне сегодняшним вечером, как единый возможный исход, когда натыкаюсь лишь на пустоту и отсутствие. могу лишь ходить вокруг, да около, всматриваясь в каждую знакомую черточку, скованную напряжением и болью. касаться твоих скул пальцами, на подушечках оставляя кровавые отпечатки. слова твои долетают до меня будто через водную массу, плотную кирпичную стену, доходя до сознания слишком медленно, даже заторможенно, пока не обретают какой-то смысл.
   ты все исправишь.
   в голове будто щелкает.
исправишь то, что мои щиколотки обнимает проржавелыми кандалами? наконец, умудряюсь посмотреть тебе в глаза. в слишком резком фокусе предстаешь передо мной во всем своем напряжении и решительности, заставляя рефлекторно качнуть головой. неожиданно для себя в самом же протесте нахожу силы для этого акта неповиновения, срывающегося с языка.
— нет, нет, — сжимаю пальцами твои предплечья, заставляя отнять руки от меня, предпринимаю опрометчивую попытку встать. — i'll stay with you. i won't go anywhere.
со второго раза получается выпрямиться, чувствуя, как дрожь и слабость в коленях грозится отправить снова на пол в нокаут. звон в голове настойчивый, будто звон поминального колокола, все еще путает слегка мысли, однако ясность пробивается упрямо, настойчиво вырисовывает положение вещей. я обращаю взгляд на груду, бывшую когда-то рэем кинком, покрытую тканью, на которой уже расползлись алые розы кровавых разводов. тупой болезненной занозой в мозгу: i killed him.
— куда... — запинаюсь, с трудом сглатывая. невесть откуда взявшаяся решимость звучать тверже подстегивает собраться с эфемерными силами. не позволить тебе преуспеть в попытках навязать свой спасительный сценарий, в котором мне положено бежать и прятаться от того, что все равно будет следовать по пятам за мной, сдирая пятки в кровь. я не стану, даже если ветер завывает в пустотах и дырах внутренних, которые изрешетили душонку насквозь. ты и сам ведь это понимаешь, должен понимать. — куда мы его денем?