exitmusic // the coldжалость сочится из всех щелей, будто кровь из свежей раны, алеющей на плоти слишком резким, ярким увечьем. пробирается в закутки, где пытаюсь сыскать обманчивый покой, лживое умиротворение в собственном одиночестве. стремление окружающих разделить чужое горе - праздная трата внутренних ресурсов, потому что утрата нераздельна, она персонально в душу каждого заберется, меж костей устраиваясь, как стервятники устраивают гнезда в расщелинах скал. станет питаться падалью - полумертвыми, недоживыми эмоциями и помыслами - вскоре окажется полноправным жителем личных пределов, от которого не избавиться. ни прогнать, ни выжить, ни выкурить; от этого обманчивое и лживое все, одиночество лишь иллюзией становится, потому что извечным соседом в голове является гноящееся, ущербное осознание горя. как то незримое, но ощутимое присутствие чье-то в густой ночной темноте, когда колкие мурашки прокладывают дорогу от поясницы к лопаткам и обратно, касаются затылка смутным беспокойством, даже если знаешь - ты в комнате один. ты один. один.
я попадаю в какой-то пространственный пробел. как воздушный карман или слепое пятно. лимб, существующий совершенно отрешенно от прочего, функционирующего, как ни в чем ни бывало, мира. мне не кажется, будто он должен был: рухнуть, вырасти, стать черно-белым, изменить основную религию, расстаться с расизмом, встретить мессию, поменять географию; все, что угодно, только не остаться прежним. но ничто не крошит реальность на части, просто ее частью больше не являюсь я. как вырванная из книги страница - та, на которой размещается содержание, перечисляющее главы или информация об издательстве и переводе; неважная, не влияющая отсутствием своим на ход сюжета. ее не стараются пристроить на место, аккуратно подклеивая скотчем. ее сминают и отправляют в корзину для бумаг.
так я себя ощущаю - использованным комком. комком обнаженных, но закостенелых нервов, потерянным в груде ненужного мусора, которым забито это слепое пятно в реальности. миру нет до меня дела и это, на деле, взаимно. и я прошу даже в тайне, на остатках несуществующих сил, чтобы гребаный мир обо мне и не вспоминал. единственным слабовыраженным желанием отдается внутри жажда быть оставленной в покое. но немым просьбам никто не внимает, а повторять сызнова вслух так же бессмысленно. собственный голос встает поперек горла костью. простейшие звуки скребут тонкие стенки болезненностью, существующей, по факту, лишь в моей голове, и я отмалчиваюсь в ответ на вопрос. разумеется, обиняки - это не то, чего стоило бы ожидать сейчас и от тебя, но я не готова склонять голову, открывая шею для острого поцелуя с лезвием гильотины. поимка взгляда представляется именно этим, и я не хочу молчаливо выдерживать его, отводя в итоге свой в неопределенное пространство. бездумный, он упирается в пустоту, пока я как нельзя более ясно ощущаю эту кость в своем горле. эти невыразимые слова и мысли, неозвучиваемые крики. весьма жестокая ирония - я настолько хочу заорать, завопить до хрипоты и полного срыва голосовых связок, пока в легких не начнет саднить, но вместо этого сохраняю полное молчание, будто в дань какому-то религиозному обету. только все известные и схоронившиеся безымянными божества если не сгинули вовсе, канув за четко очерченный горизонт, то покинули это место, не оставив по себе ни единого следа, за который можно было бы цепляться, растворяющемуся шлейфу стертых шин по асфальту вдогон отправляя мысленные молитвы. я бы рассыпалась в них кому угодно, несмотря на свое былое неверие, хоть кришне, хоть ра, хоть одину или зевсу; я бы приносила им жертвы, включая себя саму, если бы только это могло что-нибудь изменить. вместо этого я хороню их образы рядом со своим братом - аккуратные новенькие надгробия, белизной прожигающие роговицу глаза. верующие не могут понять, как можно существовать, не имея веры ни во что; я не могу понять, как можно продолжать ею упиваться, когда так бьет резкое осознание: никого там нет.
никто не наблюдает за нами, оберегая движением девственно-чистых рук, разгоняя тучи над головами. не следит, следуем ли мы писаным и неписаным заповедям, за плохое поведение заочно отправляя в эфемерные мрачные гроты с котлами и пылающими огнями. черти отплясывают свои безумные танцы здесь, площадка для греховных бесовских развлечений та же, что и под нашими ногами. и никакой всеотец не являет собой незыблемую справедливость, якобы диктуя - будь верен ему и тебе воздастся. оно не воздается. люди не получают то, что заслуживают - люди получают то, что получают. родители получают первую седину в волосах, пока в маленьком тельце их ребенка за право царствования борется раковая опухоль. юная девушка получает разбитые и растоптанные розовые очки, а еще пару темнеющих синяков и вспышки боли, пока ее взбешенный парень решает, что с него хватит платонических отношений. крестящаяся перед сном старушка, целующая перед выходом из дома крестик, получает дату через тире после рождения на надгробии, когда ее на большой скорости сбивает пьяный водитель.
there is no one there. больше нет.
теперь скрежетом зубовным врезается в барабанные перепонки раздражение. прокрадывается в движения нервозностью, обрывочностью, которой положено как нельзя лучше демонстрировать, как претит эта извечная игра в заботу. отработанные театральные постановки, нацеленные на изображение какой-то семьи, на сплетение несуществующих уз, которые в конечном итоге станут путами жестких веревок на ноющих запястьях, стирающими кожу в кровь. не знаю, что злило бы больше - не будь ты и все прочие способны это увидеть, или упорно отрицай? мы все всего лишь кучка безнадежно одиноких, брошенных, но якобы обретших спасение и свое место среди себе подобных, обретших семью, да только большинство и представления то не имеет, какова должна быть настоящая семья. интуитивно стараемся попасть под это определение, выстраивая собственные ценности и правила, по которым стоит жить в нашем маленьком замкнутом мирке, но это отнюдь не способно окрестить клуб единоверным домом. понимание этого жжет глотку мерзкими словами, ядовитым хрипами, готовыми срываться с языка протестами; но я скриплю зубами лишь в ответ на пустые фразы о беспокойстве, заглушая их звон в голове давно сделанными выводами. настоящее беспокойство, забота и семья у меня были. я знала, в самом деле, не понаслышке о том, что из себя представляет это понятие и теперь, когда не стало того, кто был для меня его олицетворением, наружу лезла фальшь, неприкрытая отчаянная горечь, с которой за ней прятали насильно неугодную правду.
— не стоит, — выдавливаю наконец почти скрипом, голос не слушается и звучит весьма жалко. мог бы прозвучать еще более тошнотворно, сорвись это парой мгновений позже, когда меня почти передергивает натуральным образом от простейшего слова.
колкая боль заседает занозой в правом виске; не пошевелиться. я чувствую, как от нее болезненность челюсть сводит, пробирается дальше, скользит по шее к позвонкам закостенелым. застревает где-то в пояснице, будто бы в самом центре, в основании. там, где прячется вся скопленная злоба, вся схороненная ненависть. к себе. потому что вся злость на себя за ошибки допущенные, за то, что не успела, упустила - лишь скапливается. прощение - то, что себе в сотню раз даровать тяжелее, пускай поднесение его и прочим никогда не было простым делом. за тонкой, изрядно потрепанной душонкой темнеют дебри, взращенные не отпущенным, не отпетым. корни пущены достаточно глубоко, чтобы в итоге сквозь них повсюду засочились самоуничтожительные потоки отравленные, не имеющие достойного выхода. потому что теперь ничего не исправить, не успеть, не поймать сызнова, все оборвалось последним тостом, молчаливым поднятием стаканов за павшего перед всевластной дорогой брата. а я не готова его поминать.
— а чего вы ждали? — все же позволяю себе почти невыносимый зрительный контакт, теперь, отчего-то, куда более ясно ощущая твое присутствие. наравне с присутствием того горя, и вы вдруг являете собой ладный, но чересчур тяжелый для выдерживания дуэт. — чего ты ждал, клифф. я не могу находиться в клубе. не могу видеть никого.
и не стану. проскальзываю мимо, так деланно невозмутимо пробираясь вглубь дома, на кухню, в какой-то бессмысленной попытке создать видимость какой-то деятельности. пересохшее горло начинает саднить и я набираю стакан воды, сквозь ее шум в раковине все еще разбирая звук шагов. в бывшем нерушимо тихим, застывшим доме теперь каждый шорох раздается пушечным выстрелом, разносящим к чертям пространство на мельчайшие составляющие, иглами впивающиеся в самый мозг. становится даже любопытно, как долго ты сможешь выдерживать этот незримый и ощутимый не сразу, но постепенно все более явно ложащийся на плечи прессинг, который наваливается в пределах этого места. как долго сможешь пытаться что-то сделать.
сделать что?
я даже не понимаю толком, зачем ты здесь. чего в самом деле ждешь от меня и чего добиваешься? оборачиваюсь, поясницей вжимаясь почти в край столешницы. — ну что ты хочешь, чтобы я сказала? что все в порядке? все наладится? — усмешка получается самая, что ни на есть горькая. знаешь, у мэтта они всегда отлично выходили, такие пронзительно-болезненные. отмахиваюсь пусто: — все в порядке. все наладится.
bullshit.
