iamx – spit it outколючей проволокой с иголками острыми тянутся часы. сколько их будет ещё — неровных, изъеденных кровью-ржавчиной, таких, что тугими путами сковали сознание и не дают ни вдохнуть, ни выдохнуть — я не знаю, и предугадать не берусь, ибо дело напрасное, обреченное на провал от начала самого. дорога от дома к клубу змеевидной лентой скользит во мраке, стираясь на скорости сто пятьдесят километров в час: в эти минуты в самом мироздании что-то меняется, шум мотора заглушает все звуки, а его вибрация входит в сердечный ритм, ничто не ускользает из поля зрения. и в этот момент ты уже не на дороге, ты в ней, — ты часть нее. мир вокруг — внутри тебя обостряется, злоба, спекающаяся в груди, застилает мир за очками апатией и очевидной безразличностью ко всему, что происходит снаружи, превращаясь после в ненужные дешевые картонные декорации. в своих собственных противоречиях я запутался слишком сильно, продолжая бороться, но чем сильнее сопротивляться пытаюсь, тем туже эти дьявольские силки на шее стягиваются. я отдаюсь на волю не случая, но все той же дороги, что водит меня путями окольными ещё достаточно долго, потакая в глупых попытках ветром изгнать из головы мысли треклятые. к себе домой сунуться кажется слишком глупым и опрометчивым, но, быть может, всё дело в том, что оставаться сейчас совсем одному в глубине души мне не хочется, если не сказать, что страшно. ныне я соткан их сонма противоборствующих чувств, желая одновременно раствориться, исчезнуть, стереть себя из этой ночи и всех последующих, и в то же время другая рваная сторона, что утыкана копьями с её именем, тянет обратно к свету, верно напоминая, что одиночество губит. ты ведь сам толковал об этом, берроуз, помнишь? в свете дешевых ламп и не менее дешевых драм. одиночество губит, оно не друг, но враг, в его тени погибнет и самый отчаянный храбрец, стоит ли говорить о себе, теряющем остатки самообладания и контроля мнимого. ощущение глубокого к себе отвращения растет и смело пускает корни, почуяв почву благодатную для своего злосчастного семени; земля твёрже человеческого сердца — человек растит то, что он может, и пожинает плоды.
пустота верной спутницей следует неотступно рядом с той самой секунды, съедает быстро и незаметно, всю мою суть поглощая, после становится видимой, слышимой, осязаемой даже, густой до того, что ещё немного и падет на плечи тяжестью звездного небосвода.
пусто там, где я; впивается терном в ноги и руки сухая трава, куда ни ступишь; будто бы и я - не я. нет меня, сдох в схватке неравной с демоном, натянувшим лик её гневный, неистовый, сжег себя без огня изнутри, оставаясь подыхать в тонне пепла мысленно, в реальности же снаружи шатаясь отребьем. не доезжая до клуба, сворачиваю на полпути, меняя курс самобичевания. вернуться, думается, я всегда успею, а перспектива напиться с порога звучит уж слишком жалко, даром итак уже пал в глазах собственных ниже уровня моря. смотришь в зеркало и думаешь, куда же делись стальные канаты нервов, железные когти духа, вместо них в отражении скользит только чернь да тяжкий свинец у сердца чувствуется. мне бы золота чистой веры, ведь негоже казаться слабым. впиваясь пальцами в ладонь до побеления костяшек, я пропускаю сквозь себя ещё раз звуки ускользающего вечера, вспоминаю каждое сказанное слово, каждый взгляд и каждый жест, добровольно привязывая к шее этот проклятый камень, чтобы позднее броситься на дно реки быстротечной. должно быть, так выглядит отчаянье и окончательный конец, однако сокрушающие нас истины отступают, как только мы признаем их.
это — формула моей абсурдной победы над собой и сковавшими меня обстоятельствами. я закрываю блейз мартин глубоко внутри вместе с её и своими проблемами. я возвращаюсь к дороге, держа курс на подпольный ад.
проходит несколько тысяч лет - одна минута. подобно проклятому сизифу я меряю шагами расстояние от умывальника до ринга, чтоб вновь взвалить на плечи свой гребаный камень и тащить его наверх до той минуты, пока вселенная не решит иначе. боги смеются, делая ставки этой ночью, их смех в ушах звенит шакальим лаем, и оставаясь один на один с противником, я вижу себя его и их глазами жалким рабом правящих мною чувств и эмоций. потому что, как оказалось, свобода — это иллюзия, болезненная реакция мозга, попытка обрести защиту, однако на деле лишь всё усложняя. мы не свободны, мы скованы вещами, людьми, и теми и другими одновременно, скованы домыслами о будущем и кандалами прошлого. мы стремимся сковать себя как можно сильнее, воображая, что с помощью этих треклятых цепей пробьем себе путь к долгожданному солнцу. но посмотрите на меня: так выглядит рабство—зависимость. достаточно представить только напряженное тело, силящееся поднять огромный камень, покатить его, взобраться с ним по склону; сведенное судорогой лицо, прижатую к камню щеку, плечо, удерживающее покрытую глиной тяжесть, оступающуюся ногу, вновь и вновь поднимающие камень в результате долгих и размеренных усилий, в пространстве без неба, во времени без начала и до конца, цель достигнута — уповал не напрасно. я смотрю, как в считанные мгновения камень скатывается к подножию горы, откуда его опять придется поднимать к вершине. я спускаюсь — со стороны мой спуск походит больше на свободное падение. я принимаю свой ад охотно, предоставляя власть над собой совершенно неограниченную, с измазанными землей ладонями покрепче цепляюсь за свое наказание. а после возвращаюсь в реальность, где все пропитано моей—чужою кровью, где только крики, тиканье часов, бой гонга и всё, что позволяет заглушить внутренний шторм. я пропускаю несколько ударов и безразлично сгибаюсь пополам, харкая кровью, чувствуя, как всё внутри дрожит, закипает и болью семи преисподних жжет каждую клетку изможденного организма. вместе с каждый сбивчивым вдохом возвращается сознание, неотвратимое, как все мои бедствия. и поднимаясь снова и снова, чтобы подставить тело для череды новых ударов, я становлюсь сильнее, выше своей судьбы, тверже любого треклятого камня. у меня нет надежды, обходящейся слишком дорого. надежда — ещё один вид иллюзий, во многом опаснее любого другого; не имея надежды на счастливое разрешение проблем в этой истории, ясность тотального поражения внезапно становится преимуществом, обращаясь победой. нет судьбы, которую не превозмогло бы презрение, первично рожденное, чтобы самого себя уничтожить, позднее — чтобы обратиться гневом против целого мира.
ночь длинней, если лезвием острым, густой чертой зачеркнуть в себе все то, чем имел привычку вредную жить до этого. под башмаком сминается вторая сигарета вместе с опустевшей пачкой, а избитые руки дрожат до сих пор. стоило только на йоту ступить за грань, как разбудил в себе то, что будить не следовало. не бойся казаться себе чудовищем — бойся быть им, обращая голову к сгущающемуся за спиной мраку. будто бы тьма следит за каждым движением, каждым шагом, и всей своей сутью чувствуешь, как изнанку холодит и расползается вглубь нутряная дрянь, точно сам дьявол кормит тебя с руки. денег выиграл до смешного мало, зато гематом и ушибов на порядок больше, да только чувствую, что дурь из башки так и не выбили. будто бы разум надо мной насмехается, возрождая мысли, которые удалось ненадолго сдержать поединком. они вгрызаются жадно, бездумно, дико, доводя до изнеможения полного. а всё-таки неплохо было бы научиться управлять своей памятью, к черту выбрасывать оттуда ненужный мусор, дышать свободно. память — жестокая злая хищница.
кое-как я добираюсь до клуба, посылая с порога подкативших салаг. всё, что мне нужно сейчас — бутылка какой-нибудь дряни, которая к чертям собачьим сожжет до остатка избитые внутренности. и возникающий, как кара небесная, клифф в мой план самоуничтожения никак не вписывается. — fuck, — осушая стакан, я с методичностью отпетого алкоголика наливаю следующий, стараясь не смотреть на старого волка, от чьего взгляда станет только хуже. — сейчас не самое лучшее время для разговоров, клифф, — и для последующих нравоучений, без которых, как известно, дело никогда не обходится.
